великие музыканты
Алексея Николаевича Апухтина (1840-1893) знали и любили в обеих столицах. Добродушный, чувствительный толстяк-жизнелюб, дамский угодник, добряк и вечный кредитор светских попрошаек, меломан и отзывчивый альбомный поэт – он всюду был кстати. Кроме императорского двора, где бывать не любил, хотя исповедовал вполне монархические взгляды и даже сотрудничал в газете "Гражданин" князя Мещерского, имевшей очень консервативную репутацию. Но публиковал он в "Гражданине" только стихи и очерки юридической тематики.
Апухтин был человеком тяжелой комплекции и легких взглядов. В знаменитом выборе, что делать – жить самому или бороться за лучшую жизнь для всех, он безоговорочно предпочитал первое. Тем более что жил собственными трудами (не обладая знатным происхождением и наследственным богатством), имел уважаемую гражданскую профессию юриста и не понаслышке знал, как ворочается российская правовая система, ибо служил по следственной части и в прокурорских присутственных местах сиживал не посетителем.
Прозу и стихи Апухтин сочинял просто потому, что ему нравилось это занятие. Ни малейших амбиций или претензий на место в литературном пантеоне за ним не замечали. Апухтинская поэзия рождалась из возбуждения прекрасных чувств непосредственно на месте происшествия. Юношеские циклы "Деревенские очерки" и "Весенние песни", чуть более поздний цикл "О цыганах" возникали из полагавшегося тогда обязательного народолюбия, преклонения перед поэзией Аполлона Григорьева и той самой, сентиментальной до слез, болезненной любви русских бар к цыганскому пению, которой не избежал и сам Лев Толстой.
В детстве Бетховена его отец суровыми мерами заставлял сына заниматься музыкой. Не раз маленького Луи заставали плачущим горючими слезами над непокорным инструментом. Но скоро в городе стали появляться объявления вроде такого: "Сегодня в зале музыкальных академий на Штернгассе, курфюршество Кельн, придворный тенорист Бетховен будет иметь честь представить своих двух учеников, а именно, м-ль Авердонк, придворную альтистку, и своего шестилетнего сына". Похоже, впрочем, Бетховену возраст занижали года на два, и впоследствии он неоднократно говорил, что, в сущности, точно не знает, сколько ему лет...
В семнадцать он познакомился в Вене с Моцартом. Биограф Моцарта Отто Ян отмечает: маэстро "быстро прошел к сидящим в соседней комнате друзьям и возбужденно сказал: "Берегите его, однажды он заставит говорить о себе мир".
В двадцать три, когда Бетховен показывал Гайдну свои первые композиции, тот сказал ему: "У вас огромный талант, и вы добьетесь еще большего, чудовищно большого таланта. Ваше воображение служит неисчерпаемым источником мыслей, однако... хотите, чтобы я говорил с вами искренне?.. я скажу, что, по моему мнению, в ваших произведениях всегда будет что-то, не хочу сказать, странное, но - непривычное... потому что вы сами несколько мрачны и странны, а стиль музыканта - это всегда он сам".
Трезвый и взвешенный анализ советского периода истории, гигантской Атлантиды, совместившей достаточно яркого и избыточно дурного, вероятно, дело далёкого будущего, но и сейчас можно, слушая вновь и вновь советские песни, утверждать, что ощущение чистоты, идущее от них, было уникальным.
Уникальным, хотя бы потому, что ныне, в годы и десятилетия триумфа позорного, низкопробного шоу-бизнеса ничего близкого к ослепительной чистоте тех шедевров нет. И, верно, новая чистота невозможна в подобных, привычных нам уже, условиях жизни.
Детские песни советского периода истории несли в себе особый заряд – своеобразный квант доброты, мудрости, сострадания, и дело Владимира Шаинского в созидании подобного песенного ряда велико.
Сын портового грузчика, Паганини, тем не менее, благодаря своему таланту смог стать бароном и заработал несколько миллионов франков.
Когда мальчику исполнилось пять лет, отец, заметив способности сына, начал учить его музыке сначала на мандолине, а с шести лет — на скрипке.
Путь к славе у Паганини не был беспрепятственным. С детства ему приходилось терпеть тиранию отца, который заставлял его заниматься музыкой целыми днями, не позволяя выходить на улицу. От недостатка кислорода, движения и чрезмерных нагрузок мальчик впал в каталептическую кому. Родители посчитали его умершим и едва не похоронили. После болезни он не оставил занятий, и скоро слава о талантливом скрипаче вышла далеко за пределы Генуи.
Юная Женевьева продаёт зонтики в магазине своей матери – Шербурские зонтики…
Улочки Шербура, кривые, славные, нежные омывает тёплая музыка – тоже нежная, как флюиды родины.
Женевьева, гуляя с любимым, строит планы на будущее, которые всегда гораздая на каверзы жизнь, непременно разорит, как мальчишки, шаля, разоряют птичьи гнёзда…
